Эти краски были легкие, светлые. Золотисто-желтый, голубой, розовый. И лица поменялись: если ранее они были грозные, аскетичные, с восточными чертами, большенными очами, прямым носом, узким ртом – то сейчас они заполучили славянские черты. Мягенький овал округленного лица, светлые волосы, голубые глаза, широкий лоб.
Даже выражение у их поменялось: ангелы Андрея Рублева, его святые стали сейчас удовлетворенными, как как будто нет больше красного, зеленого в тенях, охристо-желтого на душе. Умопомрачительно: они даже как как будто улыбаются. «Мог ли смеяться Христос?» Мог. Ну отлично: если не смеяться (тяжело для себя представить хохочущего Христа), то улыбаться буквально.
Рублев как как будто возвратился в античность: композиция, пропорции, ритм – все это гармонически и умиротворяюще, и все это найдено только интуитивно.
«Бог не страшен, Бог милостив, Бог весел».
Дмитрий Лихачев писал о радостном православии позже в одной из работ.
Про этот же храм Василия Блаженного. Мол, это даже не храм, а так, баловство. Кажется, что выстроили его просто на удовлетворенность людям, как игрушку, как пряник к праздничку выпекли.
«Василий Блаженный – это святой-глупец». Так писал Дмитрий Сергеевич.
Рублев погиб в собственном пятнадцатом веке, но протянулась далее его удовлетворенность, его неприемлимая мало ухмылка святого на светлых иконах. «Московские церкви XVI и XVII веков не случаем напоминают игрушку. Недаром у церкви есть глаза, шейка, плечи, подошва и «глаза» – окна с бровками либо без их. Церковь – микрокосм, как микромир – игрушечное королевство малыша, а в игрушечном королевстве малыша человек занимает основное пространство». Это снова Лихачев.
Не потому ли так обожали в Старой Руси некрашеное дерево. Оно же нежное и теплое при прикосновении. «Деревенская изба и до сего времени полна древесных вещей – в ней не ушибешься больно и вещь не повстречает руки владельца либо гостя нежданным холодком. Дерево постоянно теплое, в нем есть что-то человеческое».
Потому и выскакивают посреди безграничных лесов, где-нибудь в конце длинноватой дороги северные древесные церкви – или продолжение леса, или украшение окружающей природы.
Древнерусское искусство уменьшает расстояние меж людьми, принуждает прижаться друг к другу, примиряет с миром вокруг нас. Ну да, тяжело, ну да, жутко время от времени, но все будет отлично, все кончится хорошем – не малым светом, смотри, смотри, весь будущий мир – игрушка.
Фактически, о этом весь храм Василия Блаженного. Он некий дурашливый, непрактичный. Вроде и церковь, а «зайти помолиться практически что и некуда». Зайдешь и заблудишься. И сколько там красот без цели и практического смысла, «от дурачка». Захотелось зодчему так создать, вот он и сделал. Само как-то вышло.
Неслучайно поэт двадцатого века Вениамин Михайлович Айзенштадт брал для себя этот псевдоним – Блаженный. (Сначала было Блаженных – и так было лучше: всего одна буковка, но все понятно, а все таки сказано не до конца – осталась эта игра, эта дурашливость, эта краса с целью, но без особенного практического смысла, выдумка «от дурачка»).
Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы узнали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И утомилось садимся на этот же пастушеский гранит,
И с тебя не свожу я, как до этого, экзальтированных глаз.
Это Андрей Рублев пишет, из собственного пятнадцатого века, перепрыгнув в поэта-еврея, пишущего по-русски. Это вот они, эти краски: легкие, светлые, золотисто-желтые, голубые, розовые.
… Андрей Рублев погиб 17 октября 1428 года во время морового поветрия, проще говоря, от чумы. Мы тоже на данный момент живем во время морового поветрия, лишь именуется оно по-другому.
«Откройте рот», – гласит доктор в маске, пришедший к нам. И маска его заостренная, с раструбом. Как во время европейской средневековой чумы. Помните, стоят запечатленные на старенькых рисунках средневековые доктора с темными клювами? В клювах – ароматные травки, пряные фармацевтические вершки и корни, с мощным интенсивным запахом, к примеру, чеснок, либо просто запихнут кусочек тряпки, пропитанный уксусом. Все это маскировало страшный чумной смрад и типо защищало доктора от чумной палочки.
«Господи, упаси, господи, упаси», – наверняка, гласил Андрей Рублев, когда пришли к нему 1-ые симптомы.
Еще не было выстроено храма-юродивого прямо по соседству с Кремлем (пространство дурачины в Старой Руси постоянно было по соседству с царями, пусть царям это и не постоянно нравилось: но посиживает на троне правитель, а рядом с ним дурачок с кнутиком, как пародия, как прямой намек, как напоминание – помни российские сказки, думай о их, неровен час, Иван-дурачок Иваном-царевичем станет), но погибал Андрей Рублев тоже в святом месте. В Андрониковом монастыре.
Там он в весеннюю пору крайнего собственного года начал писать фрески Спасского собора. А когда погиб, приснился в итоге собственного другу и ассистенту Даниилу Черному. Есть легенда, что Темный узрел перед гибелью во сне Андрея Рублева, который звал его к для себя в рай. И Андрей показался Даниле весьма размеренным и веселым.
И, наверняка, в том рублевском раю краски были легкие и светлые. Золотисто-желтые пашни, голубые небеса, розовый закат. И ни 1-го грозного, аскетичного лица – лишь веселые. И нет больше красного, зеленого в тенях, темного.
И что самое необычное – все там в раю улыбаются.
Правда, не хохочет никто.
Поэтому что недозволено представить Иисуса Христа хохочущим.
Источник: